. . .
Первая же разведка в сторону Славуты принесла неожиданные новости. В нескольких километрах от лагеря она наткнулась на... советские танки.
В лесу, на небольшой прогалине, два десятка Т-26. Около них на часах красноармеец. Вокруг ни души. Разведчики пытались подойти поближе, часовой не подпускает. "Стой, стрелять буду!" — вот и весь разговор.
С Сытником и Харченко отправились к танкам.
На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои.
Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.
— Не подходи! Стрелять буду!
Сомневаться не приходилось — красноармеец действительно выстрелит.
Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:
— Не подходи! Стрелять буду!
Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:
— Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили...
Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:
— А документы есть при вас?
— Есть, конечно.
— Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.
— Значит, вы комиссар?
— Комиссар.
— А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды.
Я крепко пожал Семенихину руку.
— Будем знакомы. А это — товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим.
Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза.
— Семенихин я, Семенихин Иван... Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь:
— Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась...
Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил.
Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее — только на дне баков.
Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора!
Семенихин поднялся, тронул меня за плечо:
— Под суд не попаду? Под монастырь не подведете?
— Вас не судить, награждать надо.
— А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них... Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: "Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем...".
— Так один и стоял?
— А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было — сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.
— Небось, страху натерпелся? — спросил Коровкин.
— Не без того, — сознался Семенихин. — Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше...
Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:
— А мне теперь куда податься?
— В наш отряд, куда же еще!
— Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую... Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.
. . .
конец июня 1941г
